Новичок в Антарктиде - Страница 8

— Не знаю, как вы, а я возвращаюсь обратно, — вставая, под общий смех провозгласил геохимик Генрих Арнаутов. — Понижение аппетита — это не для меня. Капитан, остановите «Визе», я выхожу!

Арнаутов изменил своё решение только тогда, когда Сидоров заверил, что понижение аппетита в первые дни с лихвой компенсируется его неслыханным повышением в последующие — причём блюда будут самые изысканные и в неограниченном количестве.

— Поначалу рекомендую двигаться так, словно ты только что научился ходить, — медленно, с остановками, иначе начнётся одышка. Упаси вас бог глотать воздух ртом! Это неизбежное воспаление лёгких, которое в условиях Востока вряд ли излечимо. Прошу поверить: при точном соблюдении режима и правил техники безопасности почти все из вас быстро акклиматизируются и станут полноценными работниками. Самоуверенные храбрецы нам на Востоке не нужны. Помню, прилетел к нам один, не стану называть его по имени… Вовсю светит солнце, он и раскрылся: «Загораем, ребята! А я-то думал — центр Антарктиды!» Врач ему говорит: «На „ты“ с Антарктидой не разговаривают!» А через два дня — воспаление лёгких, увезли героя, подвёл коллектив. Другое возможное нарушение: в сильные морозы ни в коем случае нельзя выходить одному. Только вдвоём, и обязательно доложившись дежурному по станции. Был такой случай. Метеоролог опаздывал дать сводку, выскочил из дома и побежал на площадку. Побежал — упал, не выдержало сердце. И быть бы первой смерти на Востоке, если бы дежурный не спохватился: ведь на дворе было 75 градусов. Две-три минуты — и готов. Так что дежурный — священная фигура на Востоке: он отвечает за наши жизни. Заснул дежурный, короткое замыкание или другая авария в дизельной — и вряд ли хватит времени написать завещание. О пожаре вообще не говорю — нет на Востоке ничего страшнее пожара. Если сгорит дом на Востоке — погибнем все.

В конференц-зале стояла торжественная тишина. «Визе», пьяно качаясь, шёл по разгулявшемуся Северному морю, до Антарктиды было ещё пятнадцать тысяч километров морей и океанов, а воображение рисовало бескрайнюю белую пустыню с космическими холодами и прилепившимся к этому дикому безмолвию домиком — хрупким оазисом жизни, единственным убежищем для двадцати трех человек, которые на десять месяцев будут оторваны от всего человечества, на долгих десять месяцев, в течение которых никакая сила в мире не сможет им помочь: самолёты ещё не научились летать при 70–80 градусах мороза. Никакая сила в мире — словно ты попал на другую планету! Над тобой — яркие звезды, под тобой — почти четыре километра льда, вокруг, сколько хватает глаз, — снег, снег, снег…

Сидоров продолжал:

— Дизельная электростанция — сердце Востока, система отопления — кровеносные сосуды. Представляете, как ухаживают врачи и няньки за единственным наследником престола? Так за нашей дизельной уход должен быть лучше! Потому что выйдет из строя дизельная — и жизнедеятельность станции может быть поддержана не больше чем на тридцать-сорок минут: трубы отопления, радиаторы будут разорваны замёрзшей водой, и никакие шубы, свитера и спальные мешки не спасут от лютого холода.

— А как же в такой ситуации спасаться от насморка? — забеспокоился неугомонный Арнаутов. — Придётся для разогрева играть в пинг-понг!

— Какой там пинг-понг? — обиделся за Восток молодой физик Тимур Григорашвили, коренастый силач с большими и наивными голубыми глазами. — Человек говорит, что дышать нечем и холод собачий, а ты будешь гонять шарик?

Восточники мне понравились. Почти все они, даже совсем молодые ребята, имели на лицевом счёту годы зимовок либо на Крайнем Севере, либо в Антарктиде; на Восток они пробились через острую конкуренцию — Сидоров отбирал людей исключительно по деловым качествам; за исключением двух-трех ребят, не без труда скрывавших неуверенность, никто не содрогался перед муками будущей акклиматизации, а если и вёл разговор о ней, то без бахвальства, но с юмором — как волевой и мужественный человек перед операцией.

За время беседы я несколько раз ловил на себе испытующие взгляды Сидорова: не напуган ли писатель до полусмерти. Буду предельно искренен: когда Василий Семеныч перечислял явления, сопровождающие акклиматизацию, я не без ужаса воссоздавал их в своём воображении и в одну минуту пережил головокружение, мелькание в глазах, удушье и прочие прелести, делающие жизнь прекрасной и удивительной. Но чтобы бессмертная душа ушла в пятки — этого не было, она оставалась почти на положенном месте, решив, видимо, про себя, что страдать будет всё-таки не она, а тело. Поэтому я вместе со всеми улыбался, шутил и резвился, изображая рубаху-парня, прошедшего такие огонь, воду и медные трубы, по сравнению с которыми Восток — лёгкая разминка перед марафонским бегом. Но спокойствия на душе не было: начальник станции, представив меня собравшимся, ни словом не обмолвился ещё о нашей договорённости. Может быть, он передумал?

И вдруг, взглянув на часы, Сидоров сказал:

— Через пять минут обед, остаётся последний вопрос… Борис, что к концу зимовки ценилось у нас на вес золота?

— Конечно, картошка, — ни на секунду не задумавшись, ответил Сергеев.

— Точно, картошка. Ох, как в последние недели её, родненькой, не хватает! Я вот к чему. Начальник экспедиции предупредил, что ни одного килограмма сверх положенного груза лётчики нам не доставят, только запланированные рейсы — и баста. И всё-таки я предлагаю пожертвовать мешком картошки, чтобы взять на нашу станцию писателя: неужели Восток не заслуживает большего, чем двух-трех строчек в газете, как было до сих пор? Решайте, чтобы не проклинать меня потом, когда сядете на макароны и кашу. Кто за? Кто против? Воздержался?